(1843–1963)
Пришли не мрамором, не бронзой,–
Живые ринулись на смотр –
В монашеском обличьи Грозный1,
В отваге юношеской Петр2.
Два зеркала, два разных лика,
Два крайних возраста твоих.
А за окном парижский вихрь
Не спит всю ночь и пляшет лихо.
Фиалки дышат, как весна,
Грохочут фуры и фиакры.
Нет, не добьешься больше сна,
Не отобьешься от подагры.
Иль, может, вправду на покой,
В последний путь на катафалке?
Там, что ни май, цветут фиалки,
А глина вечно под рукой...
Но, полон злобы дня насущной3,
Тот – не замеченный в углу,
Насмешливый и непослушный –
Сел на скалу, глядит во мглу,
Упер в коленки подбородок,
Не откликается на зов.
Он тоже вышел из низов
И горд, как всякий самородок.
Он не по климату одет
И выглядит пронырой тертым.
Прости, что вмешиваюсь, дед,
Свожу тебя с твоим же чертом!
Ты с этим малым подружись,
Стяни ремень возможно туже
И начинай сначала ту же,
Хоть и нелегкую, а жизнь!
Гол как сокол, небрит, неистов,
Ты повстречаешь молодежь,
Рассмотришь абстракционистов
И Стасова4 к ним приведешь...
Смеешься? Неудобно, дескать,
Оставить свой привычный круг,
Быть академиком5 – и вдруг...
Что за нужда! Какая детскость!
Ты прав, старик, семижды прав.
Прости, что не считаясь с датой,
Простую вежливость поправ,
Я вздумал звать тебя куда-то.
Прости! Я позже родился,
И в давке этих людных улиц
Мы на полвека разминулись,
А встретились на полчаса.
Твой возраст стодвадцатилетний
Не станет старше все равно.
До скорой встречи, до последней...
Я занял очередь давно.